Переступая границу, Лютик совершенно не волнуется.

Гораздо больше ее занимает то, что после посещения сумрачных угодий племени Теней, пустошь, купающаяся в солнечном сиянии, кажется ослепительным контрастом. Небо над головой опаляет шерсть медовым, тягучим теплом, чуть жжет, и воздух густеет вокруг, сжиженный, плотный — одним словом, типичный день лета. Вереск размывается, сливается в одно цветастое пятно – яркое, слепящее глаза.

Лютик так и бредет, пока не останавливается у огромной норы.

«Какая большая!».

И совсем рядом — у небольшого, но пышного кустика она замечает клочок белого меха. Оказывается, это кролик жует траву. Интересно, получится ли поймать его? Лютик чувствует предвкушение, огнем разливающееся по крови и подстегивающее к действиям; плавно перетекает в охотничью стойку — и осторожно приближается, тщательно контролируя каждый свой шаг, каждое свое движение.

Это не должно быть сложно, ведь так?

Пустоши конца и края не видно — поэтому шанс, что ее обнаружат, нулевой. Так думает Лютик, пока сзади не доносится голос — вопросительный, тонко-звонкий; этот звук пугает кролика, и добыча ускользает прямо из когтей — хотя была так близко! Кто так вообще делает?!

— Мышиный помет, — выплевывает Лютик, и губы ее ломаются в кривом оскале.

Развернувшись, она набирает в грудь побольше воздуха (раздражение кислотой растекается по венам и сворачивается клубком ядовитых змей в желудке; хочется что-нибудь – кого-нибудь — сломать), чтобы распалиться тирадой — но замолкает, увидев явно племенную кошку. На воительницу та совсем не тянет: слишком добрый взгляд, по оттенку — нежная охра, пробирающая нутро своей теплотой; мягонькая шерстка без единых изъянов, без малейших шрамов или царапин — одним словом, безупречно чистая, так, что аж тошно; изящные изгибы и тонкие линии, за которые невольно цепляется глаз. Значит, рангом поменьше?

Как-то не солидно, что ее нашла такая мелкая сошка.

Лютик искривляет губы в оскольчатой усмешке, о которую оцарапаться можно без проблем, и пренебрежительно фыркает, не утруждая себя приветствием:

— Конечно, я что, по-твоему, запахи различать не умею? — она подозрительно сощуривается, — у тебя какие-то проблемы со мной, раз ты помешала моей охоте? Или ты хочешь проблем? Что ж, я могу их устроить.

– О, это так очаровательно, — Лютик закатывает глаза, скалится острой ухмылкой, оцарапывает пристальным взглядом, показательно рассматривает, ни чувствуя ни грамма смущения, — что ты обо мне беспокоишься, милая, — тянет вкрадчиво, с обманчивой мягкостью, подходя ближе, и прозвище на языке отзывается медом и терпкостью ольхи, облачными рассветами и искристой росой — такое же донельзя приторное, тягучее и тянучее, как жвачка.

Лютик огибает кошку по кругу, по пути бесцеремонно касаясь кончиком хвоста ее плеча и совершенно не спеша отвечать на вопрос. Она ведет себя демонстративно и вызывающе открыто, потому что привыкла, потому что по-иному не умеет, и разве скалиться в ответ — это не весело? Тем более, когда эта племенная сама так интересно реагирует! И голос у нее такой занятный. Похож чем-то на дуновение ветра в пасмурный осенний день или на иголки снежинок, впивающихся в подушечки лап зимой.

«И шерстка-то у нее какая мягкая. Наверняка ни разу не дралась насмерть за последний кусок еды!» — это одновременно и злит, и забавляет, и Лютик склоняет голову, растягивая губы в колкой улыбке:

— Милая, я похожа на голодающую? — она резко взмахивает хвостом, будто приказывая посмотреть на себя и проверить это, — Мне просто было скучно. Тем более, охота на кроликов — это что-то новое! А ты умеешь их ловить? — моментально меняясь в настроении, Лютик с подозрением сощуривается и ловит взгляд кошки.

Так и хочется в ответ бросить вызывающее «а то что?», но Лютик сдерживается (почему вдруг?) . Тянет тягуче, плавно, и насмешка сквозит в искривленных уголках губ, отражается в смолистой тьме зрачков:

— А как мне еще, милая, тебя называть?

Племенная при ее прикосновении вздрагивает, и Лютик вскидывает бровь — неприятно, небось, лесным чистеньким воителям как-либо дотрагиваться до бродяг? Противно? Напряжение сгущается в воздухе, раскаленное добела, наэлектризованное, поджигает нервы темным пламенем, и Лютик вгрызается взглядом, обнажает кончики клыков — все в ней острое, граненое; ни единого плавного перехода, ничего сглаживающего, лишь пламенная резкость.

Она ведет под кожей острыми лопатками, напрягается, как змея, готовящаяся к мгновенному стремительному броску — и поддевает тему острием фразы:

— Ты хочешь меня прогнать?

Лютик вечно ходит по самому краю — и пока еще ни разу не упала.
Это ведь игра — и она веселее тем, что неизвестно, когда закончится.

— Златолапка, — с непонятной интонацией произносит Лютик, словно пробуя имя на вкус. Чуждое, инородное, оно ощущается чем-то терпко-сладким на языке, в мыслях растекается медвяными рассветами и багряными закатами, ольхой и медом. — Злата, — повторяет она, обрубая, и улыбается по-змеиному скользко, но уже без привычной колкости, — мне это нравится гораздо больше.

Теперь эта племенная обретает в сознании собственное имя, не безликий силуэт, а четкие очертания, цветастые ассоциации. Злата. Лютик щурится довольно, но по взгляду — неизведанной океанической глубине, морю без дна, бушующим лазурным волнам — не видно ничего, кроме лукавых голубых огней. Она подходит ближе, бесцеременно вторгается в личное пространство, потому что это — то, что нельзя, запрещено и порицается правилами, а Лютик, наоборот, любит правила нарушать.

— Это угроза, Злата? — протягивает вкрадчиво Лютик, склоняя голову набок, и смотрит так внимательно, неотрывно, что кажется, будто препарирует взглядом, заглядывает под кожу, сухожилия и кости, прямо в сердце. Но под бархатным тоном голоса — сплошь лезвия и острия, холодная сталь.

Значит, Злата умеет таки себя защищать. Что еще, интересно, она умеет?

Злата такая хмурая, серьезная — только грозового облака над головой не хватает. И это выглядит так забавно: то, как она пытается держать себя в лапах, вести себя скучно, по-взрослому, казаться бесстрашной. Лютик лишь фыркает на очередной комментарий (он звучит почти как подколка, и, о, неужели Злата наконец выпустила коготки?), делает скользящий, плавный шаг назад, оценивающим взглядом окидывает ее, театрально долго вздыхает, с показным разочарованием качая головой:

— А ты, похоже, совсем не разбираешься в веселье. Небось, племя задушило своими правилами.

О, ее имя спрашивают — с какой стати? Ради чего?

– Меня зовут... — Лютик растягивает гласные, выглядя несколько ошалелой, и губы изрезает непонятная ухмылка, горчащая и обжигающая, на вкус — пепелище после пожара и искры от костра. Как бы назваться? В конце концов, она решает не выпендриваться — еще успеет, если их путям повезет пересечься. — Лютик.

Это, конечно, ничего не значит.
Злата тоже ничего не значит — уже скоро воспоминание о ней смажется в сознании, а потом и вовсе сотрется, не оставив ни следа, ни тени.
Так себя убеждает Лютик.

— Опусти шерстку, Злата, мы ведь, считай, почти лучшие друзья, — она хихикает, и губы невольно искривляются в улыбке, сочащейся черным ядом, — ты слишком напряжена, я же вижу. И, признаюсь честно, ты меня очень обижаешь своим поведением. Разве мама не учила тебя не разговаривать столь грубо со старшими? — хотя, на самом деле, ведет себя столь грубо лишь она одна. Но кого, в сущности, это волнует? Лютик делает еще один шаг назад, в ритм собственных слов, ухмыляется довольно, зубасто, и бесы в груди царапаются о клетку ребер предвкушающе и дико, — Хм, а она хоть чему-нибудь тебя научила? — издевательски протягивает она.

Как же забавно получится, если окажется, что у Златы нет матери.
Лютик устремляет на нее взгляд — неотрывный, колкий, резкий и режущий — и гадает:
повезет или не повезет?

Про такую, как Лютик, говорят: без царя в голове; в каждой бочке затычка; язык работает быстрее мозга; с придурью; без головы. Про такую, как Лютик, говорят: ходячая катастрофа; стихийное бедствие, недоразумение.

— Да, ты не первая, кто мне об этом говорит, — фыркает Лютик, ничуть не обижаясь, — и отнюдь не последняя.

В этой жизни ее уже ничто не может обидеть: ни язвительные фразы, ни сочащиеся ядом слова, ни острые подколки, брошенные со стремлением поддеть, сделать больно. Это может разозлить, вывести из себя — да, но обидеть — ха, что за чушь?

Злата шипит — этот звук, гремучий, трескучий, как раскаты грома в бушующие весенние грозы, так похож на змеиный. «Злате этот звук не к лицу», — думает она.

Лютик напрягается, и под шкурой — косматой, испещренной шрамами, словно несмываемой вязью; клеймом всех бродяг, отпечатком городской жизни — перекатываются мышцы, и в движениях появляется неожиданная плавность, почти смертоносное изящество, за которое цепляется взгляд. Она замирает, бесшумная и гибкая, словно змея, готовящаяся напасть, и эта перемена — от дружелюбия (хоть какого-то) до резкой враждебности — бросается в глаза, с какой стороны ни посмотреть.

— Знаешь, с не-подругами я веду себя не так мило, — губы изрезает оскал — хищный, звериный — и Лютик обнажает кончики клыков; только яда, с них капающего, не хватает для полноценного образа гадюки. Она одним слитным, неуловимым движением подскальзывает вперед, ближе, словно уже готовая броситься в бой... А потом вдруг взмахивает хвостом, и напряжение растворяется в воздухе без следа, и из голоса пропадает всякий намек на угрозу, потому что Лютик неожиданно улыбается лукаво, но довольно, — Ха! Признай, я тебе нравлюсь. Кто еще из твоих соплеменников может похвастаться таким же очарованием, как и у меня?

Она поворачивается спиной к Злате, хотя инстинкты кричат — вопят — не делать этого; это ее слабое место, слепая зона, и Лютик небрежно играется с бродяжьими понятиями — не открывай спину, пожалеешь и держи врага в поле зрения — потому что чувствовать, как азарт плескается в вены обжигающим горячительным, а сердце ускоряется с положенного ритма, чертовски весело. Это сумасбродство в чистом виде — напасть сзади и с такого расстояния было бы чрезвычайно легко.

Как и убить.

Лютик поднимает взгляд на пустое и безмолвное небо, словно пытается в нем что-то отыскать. Ответы? Но у нее нет вопросов. Решения? Но у нее нет проблем.

Она лишь хочет проверить благородство лесных воителей на практике.

Не атакуй беззащитного, не нападай исподтишка — так у них говорят?

«Чего стоит ваша честь на самом деле?».

Отредактировано Лютик (2022-08-26 19:35:34)

Смешок вырывается из горла — Лютик резко поворачивается, растягивает губы в кривоватой ухмылке, смотрит на Злату удивленно. Она думает: Злата будет ломаться, играть в недотрогу, вести себя показательно скромно — а в итоге что? В итоге — разрыв шаблона, ха!

(той удалось застать ее врасплох. когда это вообще в последний раз было? так давно, что уже и не вспомнить)

— Неужели ваши кодексы чести, или как там называются ваши правила, по которым вы следуете, разрешают подлое нападение на противника исподтишка? — поддевает Лютик, потому что она всегда вся острая, комок оголенных нервов, брызжущая ядом гадюка, у нее в инстинктах заложено скалиться и сражаться, ходить по самому краю лезвия, испытывая судьбу; и, ну еще ей интересно и хочется спросить: «а ты верна этим правилам? соблюдаешь их?».

Время плавится, течет вперед неторопливой рекой — и непонятно становится, сколько времени она уже здесь провела. Лютик не знает о племенах много, на самом деле: их распорядков, устоев и законов. Хотя нет, один знает: не убивать. Закон, который не действует среди бродяг и который, оказывается, соблюдают лесные воители. Как занятно, на самом деле.

— Златолапка, — практически физически она заставляет себя вытолкнуть полную версию имени, — а ты забавная, — почти, считай, комплимент, — даже не знаю, хочу с тобой еще раз встретиться или нет, — она фыркает, — но, как бы ни было приятно вести с тобой такую интересную и культурную беседу, мне уже пора. Что-то я задержалась — и, да, можешь не провожать, дорогу обратно найду сама.

Напоследок Лютик ухмыляется лукаво, остро и огненно, протягивая вкрадчивым тоном:

— Хотя если ты хочешь продолжения, то, конечно, присоединяйся...

Она отступает назад — и направляется прочь с территории племени.

Она и так слишком много времени здесь провела.

→ куда-то в неизвестность